И вот сразу же после известия о кронштадтском мятеже русские ценные бумаги, до этого продававшиеся буквально за гроши, резко подскочили в цене. Маклеры всех европейских столиц начали скупать их впрок в ожидании скорого восстановления «законной власти» в России. Корреспондент ревельской эмигрантской газеты «Последние известия» сообщал из Парижа об ажиотаже на тамошней бирже: «Достаточно было донестись с далекого Востока струе порохового дыма, достаточно было качнуться колоссу на глиняных ногах (так именовалось Советское государство. — С. С.), как суетливые зайцы и российские дельцы, променявшие поневоле бамбуковые кабинеты на ступени биржи, еще вчера с презрением отклонявшие сделки в русских бумагах, сегодня мечутся в пестрой толпе, наступают друг другу на ноги, размахивают блокнотами и орут:

— Покупайте Нобелевские… Кто продает Сормовские? Покупаю, покупаю…

Но никто не отвечает. Все ощущают, ход событий, и русские бумаги важно и пренебрежительно ждут дальнейших повышений». [445]

Мечты, мечты… Увы, ценные бумаги русской буржуазии «дальнейших повышений» не дождались. По иронии судьбы в те часы, когда в Париже писалась эта шутливо-восторженная корреспонденция, остатки кронштадтских мятежников, бросая оружие, бежали по льду Финского залива по направлению к хмурому чужому берегу…

Этот неприличный энтузиазм реакционных кругов ядовито отметили некоторые наиболее умные и дальновидные эмигрантские публицисты. Чуть позже, когда надежды на «третью революцию», якобы начавшуюся в Кронштадте, рухнули, сменовеховский публицист А. В. Бобрищев-Пушкин язвительно заметил, что «с краской стыда приходится вспоминать, как приветствовали в Париже тех, кого вчера еще с ужасом проклинали…» [446]

Итак, первый крик восторга по поводу мятежа на острове Котлин был для русской эмиграции почти всеобщим. Однако в этом нестройном крике сразу же прозвучали различные ноты.

Своеобразно реагировали на известие о кронштадтском мятеже бывшие врангелевские офицеры, сидевшие в галлиполийских лагерях. Один из очевидцев событий рассказывал: «Первые же вести о нем вызвали страшное волнение среди них и породили поток безудержных фантазий, бредовых идей, диких и абсурдных проектов. Все прочие темы в разговорах отошли на задний план. Одни требовали привести «1-й армейский корпус русской армии» в полную боевую готовность и ждать, когда «союзники» пришлют транспортные суда для десанта; другие подсчитывали, сколько нужно срочно подвести мятежникам мешков муки и банок консервов; третьи принялись за составление списков комсостава будущих «развернутых армий» и т. д. Но в этих неистовствах проглядывали и пессимистические нотки: что делать, если мятеж увенчается успехом? Ведь белые офицеры той эпохи считали «спасение России» своей монополией, а тут вдруг появились какие-то эсеры, меньшевики, «полукрасные», «полубольшевики»… По неписаному «белому символу веры» той эпохи их полагалось вешать и расстреливать, как и всех, кто не исповедовал этого символа. Как же быть?! Реальные события, как известно, вскоре положили конец всему этому, и очень скоро вся белая эмиграция забыла о мятеже». [447]

В те дни Савинков в газете «Свобода» поместил статью с многозначительным названием «Кронштадт и монархисты». В обычном своем витиеватом стиле он вещал: «Гул кронштадтских орудий слышен по всей Европе. Гул кронштадтских орудий — не колокольный ли звон в светлое Христово воскресенье?.. Да, Кронштадту мы, русские, обязаны всемерно помочь. Да, помочь мы должны и продовольствием, и деньгами, и, если возможно, вооруженной силой». [448] А далее Савинков резко выступал против монархистов, которые-де попытаются воспользоваться плодами победившей «третьей революции». Об Учредительном собрании бывший союзник Л. Г. Корнилова также не поминал.

Между тем безработный председатель этого собрания В. М. Чернов уже 8 или 9 марта прибыл в Ригу. [449] Эсеровская «Воля России» стремилась па своих страницах представить кронштадтцев как стопроцентных сторонников «учредилки». [450] Эсеровские круги при этом осуждали и отмежевывались (и за себя, и за мятежников) от монархистов и от врангелевцев.

Монархисты в свою очередь отнеслись к восстанию в Кронштадте довольно холодно. Их орган «Двуглавый орел» ни словом не обмолвился по этому поводу. Более того, на одном из собраний русских монархистов в Белграде, состоявшемся в марте, было прямо заявлено, что «с таким восстанием нам не по пути». [451] Но, повторяем, «чистые» монархисты были в ту пору не слишком сильны среди других политических разновидностей эмиграции.

Зато самую горячую поддержку кронштадтские мятежники получили от… Нестора Махно. Уже 8 апреля в Бухаресте было принято сообщение от полевой радиостанции махновцев; несколько дней спустя эта радиограмма появилась (с некоторыми разночтениями) во многих эмигрантских газетах: «Приближается час соединения свободных казаков с кронштадтскими героями в борьбе против ненавистного правительства тиранов». [452] Поздцее рижская газета «Сегодня» сообщала, что примерный текст этого «послания» передала в эфир и радиостанция мятежного Кронштадта. [453]

Что и говорить: среди русских эмигрантов было очень мало лиц, могущих сочувствовать «батьке» Махно, слишком многие из них потеряли свое имущество, а кое-кто и кровь после встречи с отрядами тех самых «свободных казаков». Однако в дни истерических надежд, порожденных восстанием па острове Котлин, бывшие белогвардейцы и недавние умеренные социалисты готовы были приветствовать и этого неожиданного союзника.

Итак, симпатии к кронштадтскому мятежу исходили из самых разных, порой прямо противоположных слоев эмиграции. За всеми словесными хитросплетениями и политической казуистикой следовал один нехитрый расчет: лишь бы свергнуть Советскую власть, а там… а там посмотрим! Наиболее откровенно это успел выразить орган П. Милюкова «Последние новости»: 18 марта, когда в Париже еще не знали о падении Кронштадта, в газете появилась передовица «Советы» (слово это было взято в кавычки самой редакцией). В кадетской передовице высказывалась уверенность в том, что восстания типа кронштадтского должны привести к падению Советской власти в России. В итоге делался следующий вывод: «…В глазах восставшего населения «Советы» суть не только совещательные или законодательные органы, но органы власти в ее целом. Только как таковые они и могут заменить большевистскую власть. Как таковые они могут служить исходной точкой для более правильной организации провинции, не разрывая с населением. Само собой разумеется, что эту временную роль они могут исполнить только после перевыборов». [454] Сказано откровенно, даже с некоторой долей интеллигентского цинизма (что мол, поделаешь с этим «народом», приходится к нему приспосабливаться). В кадетском штабе, следовательно, кронштадтским «Советам без коммунистов» была уготована лишь «временная ролъъ. В сущности то же самое готовили Советской власти и сторонники Учредительного собрания, но не говорили об этом вслух, а по соглашательскому своему обыкновению плелись за ходом событий

В. И. Ленин внимательно следил за белоэмигрантской публицистикой. Он внимательно изучил своеобразную «полемику», которая возникла среди буржуазных и мелкобуржуазных идеоло-, гов в дни кронштадтского мятежа. 27 марта 1921 г., выступая в Москве на съезде транспортных рабочих, Ленин следующим образом выразил позицию кадетского лидера: «Он (Милюков. — С. С.) заявляет, что, если лозунгом становится Советская власть без большевиков, я — за это». [455] При этом он, продолжал далее В. И. Ленин, понимал, что не имеет существенного значения, будет ли борьба с большевиками вестись справа или слева. Почему же, спрашивал Ленин, главный идеолог российской буржуазии согласен с кронштадтскими мятежниками, несмотря на то, что по сравнению с его собственной позицией это «есть уклон немножко влево»? И отвечал: «Потому, что он знает, что уклон может быть либо в сторону пролетарской диктатуры, либо в сторону капиталистов». [456]